est ce juste moi ou est ce que ça devient dehors plus fou là-bas ? И мы пошли медленным шагом по длинной аллее... Кругом ни звука, только обычный глухой и неустанный гул Парижа. Свежий ветерок веял в лицо...
... величайшая мука нашего существования — вечное одиночество, и все наши поступки направлены на то, чтобы уйти от него.
Иные ощущают это сильнее, другие слабее — только и всего.
С некоторых пор я терплю жестокую пытку оттого, что понял, познал, в каком страшном одиночестве я живу, и нет средства спастись от него.
Как бы мы ни старались, как бы ни изощрялись, каким бы ни был страстным порыв наших сердец, призыв губ и пыл объятий, — мы всегда одиноки.
Я увёл тебя нынче вечером с собой, чтобы не возвращаться к себе, потому что я мучительно страдаю теперь в одиночестве моего дома. Но чем ты поможешь мне? Я говорю, ты слушаешь, и оба мы одиноки, мы рядом, вместе, — но мы одиноки.
Понимаешь ты меня?
Ты думаешь, что я заговариваюсь? Послушай. С тех пор, как я почувствовал свою отчуждённость от других, мне кажется, будто изо дня в день я всё глубже спускаюсь в угрюмое подземелье, не нащупываю его стен, не вижу ему конца, да и нет у него, быть может, конца! Я иду, и рядом со мной нет никого, и вокруг меня — никого, и больше никто из людей не совершает этот мрачный путь. Это подземелье — жизнь. Временами мне слышатся шум, голоса, крики... Ощупью направляюсь я на эти смутные звуки, но я не знаю, откуда они доносятся; я никогда не встречаю никого, я никогда не нахожу человеческой руки посреди окружающего мрака. Ты понимаешь меня?
Бывали порой люди, сознававшие эту нестерпимую муку.
Недаром Гюстав Флобер, великий страдалец нашего мира, потому что он был великим провидцем, писал женщине-другу такие безнадёжные строки: «Все мы живём в пустыне, никто никого не понимает».
Да, никто никого не понимает, что бы люди ни воображали, что бы ни говорили, что бы ни предпринимали.
И любим мы друг друга так, словно нас приковали к стене совсем рядом, и мы простираем руки, но не можем дотянуться друг до друга. Мучительная жажда соединения терзает нас, но все усилия наши бесполезны, порывы напрасны, признания бесплодны, объятия бессильны, ласки тщетны. Стремясь слиться друг с другом воедино, мы лишь ушибаемся друг о друга.
Сильнее всего ощущаю я одиночество, когда раскрываю сердце другу, потому что тогда особенно ясно понимаю непреодолимость преграды. Вот он здесь, передо мной: его светлый взгляд устремлён на меня, но душа, скрытая за этим взглядом, недоступна мне. Он слушает меня. Но что он думает? Да, что он думает? Это мучение непонятно тебе? А вдруг он ненавидит меня? Или презирает? Или издевается надо мной? Он размышляет над моими словами, порицает, осмеивает, осуждает меня, считает, что я ограничен или глуп. Как узнать, что он думает? Как узнать, любит ли он меня так же, как я люблю его? Что волнует эту круглую, как шар, голову? Нет тайны большей, чем неведомая мысль другого существа, скрытая и вольная мысль, которую нам не дано ни познать, ни направить, ни подчинить, ни сломить!
А сам я, сколько ни стараюсь отдаться весь, целиком, раскрыть все окна души, — мне не удаётся довериться до конца. Где-то в глубине, в самой глубине храню я тайник своего «я», куда никто не проникает. Никто не может найти его, заглянуть в него, потому что никто не похож на меня, — никто никого не понимает.
А ты, понимаешь ты меня хоть сейчас?
Я же теперь замкнулся в себе. Я никому не говорю уже, во что я верю, о чём думаю, что люблю. Обречённый на жестокое одиночество, я смотрю вокруг, но мнения своего не высказываю никогда. Что мне до идей, разногласий, верований, наслаждений. Я не в силах ничем поделиться с другими и охладел ко всему. Мысль моя незрима и непостижима. На обыденные вопросы я отвечаю общими фразами и улыбкой, которая говорит: «да», если мне не хочется тратить слова.
— Ги де Мопассан, «Одиночество»